Последний разговор

Вчера вечером, когда все мое большое семейство уже легло спать, я взял свой новенький, на днях купленный айфон и решил привести в порядок все свои контакты, изрядно замусоренные за последний год.

Я налил себе чаю, уселся в гостиной в свое любимое икеевское кресло, в котором можно слегка покачиваться при желании, и не спеша принялся за дело. В доме было тихо: Сашка с Полей, кажется, уже спали, жена пошла укладывать малышей и, судя по тишине в детской, вместе с ними там и уснула. Герда, увидев меня в кресле, перебралась ко мне из прихожей и, как бы искушая меня, улеглась рядом со мной, и я, таки искушенный ею, переложил телефон в левую руку, а правую положил на ее теплое пузо, слегка его почесывая.

Сижу себе, пью чай, глажу собаку и заодно перебираю всех подряд из своей адресной книги, начиная с «А» и далее по алфавиту.

А, Б, В, Г, Д, Е…

Боже, какой бардак. Какие-то «Иваны» и «Алексеи» без фамилий и без комментариев, кто они такие и зачем они мне когда-то понадобились, куча каких-то «такси», несколько «аптек», «нотариусы» целой вереницей и даже один «адвокат», хотя я прекрасно помню, что ни с кем никогда не судился…

И, слегка себя поругивая за безалаберность, я без колебаний и с каким-то почти наслаждением выбрасывал их всех в корзину, наводя чистоту и порядок.

К, Л, М, Н, О…

И вдруг я увидел: «Отец».
Это было до того неожиданно, что я даже привстал.
Как «Отец»? Какой «Отец»? Чей «Отец»? Это мой, что ли, отец?
Зачем у меня в телефоне его номер, он ведь уже два года назад как умер?!!

Недоумение продолжалось всего пару мгновений, а потом я все-все вспомнил, и вдруг какая-то позабытая уже тоска, вперемежку с воспоминаниями и самыми разными вопросами, поднялась у меня в душе. Я встал с кресла и принялся ходить по комнате, и более уже не садился.

С его смертью в моей душе, словно кто-то положил туда камень, возник один вопрос, к которому я не был готов, и на который я до сих пор не знаю ответ. Этот вопрос, как трещина на стене дома, постоянно напоминал о себе, мучил меня и не давал мне покоя, и не дает до сих пор.

Зачем он жил?
Вот он умер, и ровным счетом ничего не произошло, с его смертью в этой жизни ровным счетом ничегошеньки не поменялось!

Компания, в которой он работал, продолжает свое производство, у меня родилась двойня, мои старшие дети, его внуки, так же, как и два года назад, ходят в школу и получают свои пятерки и двойки, другие его внуки заканчивают институт, его дом в Зубцове точно так же крепко стоит и не развалился, моя мать продолжает в нем жить и сажать в теплице огурцы по весне, моя сестра все так же любит фотографировать, а солнце все так же ярко светит, а по ночам появляется луна и звезды…

Это невыносимо, но жизнь вокруг продолжается, словно его и не было, словно он мог бы и не жить вовсе!

А если оно так, а именно так оно и есть, то тогда зачем он жил?
И тогда зачем живу я?

Он всегда был для меня как скала, огромный и молчаливый, и как про скалу вы никогда не можете с уверенностью сказать, о чем она думает и что чувствует, так же и про него я до сих пор не знаю, казалось бы, самых элементарный вещей.

Я был не в силах поменять правила игры, по которым он жил, и так и не решился задать ему свои вопросы, и похоже, только это и изменилось с его смертью: у меня уже никогда не будет возможности с ним поговорить.
И я уже никогда не обниму его при встрече.

Я ходил по комнате из угла в угол и тихонько разговаривал сам с собой, опасаясь, как бы кто не проснулся и не разрушил важную для меня минуту.

Я включил телефон, чтобы еще раз взглянуть на слово «Отец» и на его фотку, которая появлялась всякий раз на экране, когда он мне звонил.
На ней он такой счастливый, бородатый, улыбающийся, в какой-то нелепой шапке, одет, как бомж, на фоне тайги и уральских гор. Как будто только там он мог быть по-настоящему счастлив, и каким, к сожалению, я никогда не видел его в Москве.
И вдруг отчаянное желание хотя бы еще один только раз услышать его наваливалось на меня, и, не понимая, зачем я это делаю, я вдруг нажал кнопку «вызов».

Сердце билось как безумное, я остановился и в нетерпении и страхе приложил телефон к уху.

Вопреки всем моим ожиданиям я услышал длинные гудки и испугался еще больше.

Я отсчитал пять бесконечно длинных гудков и уже не в силах был дольше ждать, как вдруг на другом конце провода кто-то поднял трубку.
«Этого не может быть», — почти с надеждой подумал я и, затаив дыхание, ждал, что же будет.

И вдруг, после небольшой паузы, я услышал до боли знакомый и невероятно родной, но в тоже время какой-то другой, отдохнувший голос, который тихо и с улыбкой сказал мне: «Ну, здравствуй!»

И я заплакал как ребенок, навзрыд, и уже не боясь кого-либо разбудить. Я присел на корточки, обхватил руками свои колени и, уткнувшись в них лицом, плакал.

Какое-то время он молчал, видимо, не желая меня прерывать, и потом сказал: «Ну ладно, будет тебе, давай лучше поговорим, неизвестно ведь, сколько у нас есть времени».

— Так что же получается, — все еще всхлипывая и сквозь слезы сказал я, — я все это время мог тебе позвонить и не делал этого?
— Нет, не мог, только сегодня, и завтра было бы уже невозможно. У каждого есть только один день, да и то не полностью, так что ты молодец, что все-таки позвонил.
— Но почему ты тогда не радуешься, почему так спокойно об этом говоришь?!!
— Я радуюсь, — улыбаясь, ответил он.
— Но ты как-то не так, радуешься как я, я вот реву, плачу, а ты так спокойно об этом говоришь…
— Да нет же, я радуюсь, просто, если бы этого не произошло, если бы ты не позвонил, в чем-то самом главном ничего не изменилось бы: на все свои вопросы ты все равно рано или поздно сам бы нашел ответ, и не спрашивая меня. И я бы все так же о тебе думал и помнил, да и ты обо мне тоже, я думаю.

Он улыбнулся, это было слышно.
Я перестал плакать, хотя щеки мои все еще были мокрые.
Это было так странно и необычно, что он говорит со мною и не пытается всеми правдами и неправдами завершить наш разговор.

И вдруг я вспомнил его слова, которые он сказал буквально минуту назад, про время, и я страшно перепугался, что опять упущу эту уже действительно последнюю возможность спросить у него о том, о чем никогда не спрашивал.

А сколько у нас есть времени?

— Не знаю, никто не знает, прерваться может в любой момент. У кого-то есть час, а кому-то дается всего одна минута. Так что нам пока везет, мы уже с тобой говорим почти пять.

И он опять улыбнулся.
И я стал судорожно перебирать в голове вопросы, самые важные из всех.

Было ли ему страшно в последнюю минуту?
Какой все-таки его любимый цвет?
Помнит ли он, как мы плакали на балконе, обнявшись, когда умерла наша собака?
Почему он никогда не говорил мне, что любит меня?
И почему я, несмотря на это, всегда об этом знал?
И зачем он за день до смерти приходил к моей сестре, сидел у нее на кухне и молчал, словно хотел что-то сказать и не мог? А она, тоже не в силах разбить этот лед, чувствовала что-то недоброе, и тоже молчала. А потом он молча ушел, а назавтра умер.
Зачем он жил?
Был ли он счастлив?
И был ли во всем этом смысл?

Все эти вопросы, мысли, чувства, как вихрь, пронеслись в моей душе — и вдруг исчезли, оставив после себя тишину и спокойствие.
И я вдруг понял, что мне не надо ничего у него спрашивать, я и сам уже все знаю, давно уже знаю.

И что есть что-то более важное и ценное, что происходит прямо сейчас, и что за всеми этими вопросами я могу опять упустить это что-то.

— Я люблю тебя, пап, — сказал я неожиданно для самого себя.
— Молодец, Славичек, я знал, что ты сам все поймешь. Молодец. Люблю тебя.

И в этот момент связь прервалась.

А я так и сидел на полу у холодной стены еще какое-то время, не грустный и не веселый, но жутко уставший.

Потом вниз из детской спустилась жена, увидела меня, присела рядом и я ей все рассказал.

И уже перед сном, лежа в постели, я взял телефон, нашел своего отца и, как бы уже окончательно прощаясь с ним, удалил его номер.

А потом заснул крепко-прекрепко, как у меня получалось спать только в детстве.